Схватив нож, Анна стала отмахиваться от «волчьих» лап, которые раздирали ее, разламывали, выворачивали, вместе с остатками одежды сдирали кожу. Вопль, мат и сильные тяжелые удары посыпались со всех сторон. Теперь ее били, как бешеную собаку, которая хоть и маленькая, но с абсолютным бесстрашием и отвагой кидалась на обидчиков, кусалась с остервенением и безумной злобой.
Выбив, наконец, у Анны нож, ее поволокли к печке-буржуйке, и едва она успела отвернуть голову в сторону, как сумасшедшая боль пронзила ее тело. Боль была настолько острой и сильной, что отключила сознание. Что было дальше, Анна уже не видела, не слышала и не чувствовала.
Очнулась от холода и невыносимого жжения правой части лица. Абсолютно голая, она лежала на снегу рядом со снегоходом. В полуобморочном состоянии она стала загребать руками снег и прикладывать его к горевшему огнем лицу. На околевших ногах Анна дошла до прицепа и стала из последних сил стаскивать с неживого Сергея кисы, потом малицу. Одевшись, она присела отдохнуть и согреться, не переставая прикладывать снег к правой части лица. Почувствовав силы, она с огромным трудом забралась на «Буран» и со второй попытки завела снегоход. Как в полусне, сцепив зубы от непрекращающейся боли, она повела машину на разворот. Анна не видела, как из вагончика с криками выскакивали ее насильники, гнались за ней и что-то орали, а, когда она поворачивала в лес, прогремели два ружейных выстрела.
Анна с трудом сознавала, что весь этот ужас произошел с ней. Что состояние счастья, которым она была переполнена все последнее время, в момент рухнуло. Она везла мертвого жениха и полуживую себя, невесту.
И все же, если бы не дедушка, Анна не выжила. До дома она добралась, когда было еще темно. Однако, старый Прохор ждал. Когда он осмотрел внучку, по его дряблым щекам побежали мутные слезы. Несколько дней он боролся с обширнейшим обморожением. Натирал медвежьим жиром, отпаивал отварами, камлал, ни на минуту не отходил от нее. И только тогда, когда кожа начала краснеть, он переключился на лицо. В его жизни были случаи, люди обваривали себе ноги, обжигали руки, грудь, даже спину, а тут лицо, да еще у собственной внучки. Выставив фитиль керосиновой лампы на полную мощность, дед приступил к его осмотру. Слезы застилали глаза, в горле стоял горький ком, а руки тряслись и мешали работе.
До самой весны старый Прохор боролся с изувеченным лицом Анны. Расправлял кожаные спайки, вырезал, наращивал новые, накладывал мази, разглаживал, растягивал. Однако, как ни старался дед, как ни хотел вернуть ей прежний вид, не получилось. С неимоверными усилиями выдержав изнурительные операции дедушки, Анна смирилась и даже стала понемногу привыкать к своему новому лицу и безрадостной участи. Другая, твердая и глянцевая кожа стала не особенно беспокоить и мешать. Лишь зимой в сильные морозы приходилось дополнительно закрывать правую часть лица.
Я был до глубины души потрясен рассказом Анны. Возмущение и негодование захлестнули меня. До озноба, до ломоты во всем теле, до кончиков волос почему-то было стыдно и невыносимо больно. Единственное, что хоть как-то грело, так это то, что те животные, все семеро, получили свое.
За время своего рассказа Анна заметно волновалась. Она снова и снова переживала те страшные события, перевернувшие ее жизнь и разделившие ее на «до» и «после». Она часто вставала со своей низенькой скамеечки, молча подбрасывала в очаг дрова, поправляла платок и, передохнув, продолжала. Иногда в волнении, словно забыв про меня, она сдвигала «раструб» дальше к затылку, и мне открывался ее профиль и левая сторона лица. Строгие черты: высокий лоб, небольшой, чуть хищноватый нос, упрямые губы, под которыми впадинка и острый подбородок придавали лицу какое-то древнее происхождение, дикое и забытое. Бронзовая, то ли природная, то ли от света очага кожа дополняла это впечатление. Но именно этим она была необыкновенно привлекательна.
Опустив голову, Анна продолжала стоять, глядя на затухающий огонь, а я боялся пошевелиться, заговорить, даже дышать. Через паузу она повернулась в мою сторону.
— Значит, хотите посмотреть? — с какой-то грустной безысходностью и злостью вдруг проговорила Анна и, не дожидаясь ответа, стала еще дальше сдвигать платок назад. Когда она убрала руку, я невольно вздрогнул. В меня будто выстрелили.
Теперь очаг освещал правую часть ее лица, оставив в тени левую. И от этого казалось, что обезображено все лицо девушки. Оно казалось фантастическим, неживым, стеклянным, отражающим всполохи огня. Во всем этом была какая-то нелепость, нечеловечность.
— Ну что, страшно? — тихо, но твердо спросила Анна. В ее треснувшем голосе был и вызов, и отчаяние, и безнадежность.
Я не выдержал, кинулся к Анне и долго держал ее в объятиях, чувствуя, как моя грудь мокнет от ее слез.
После того, как я осознал, что здесь, в этом богом забытом месте, я вновь обрел жизнь, благодаря незнакомому старику, которого я так и не увидел, и вот этой невероятно стойкой, терпеливой и мужественной молодой женщине, которая с таким упорством выходила меня, поставила на ноги, между нами не могла не возникнуть связь, похожая на родство.
Когда я, наконец, увидел, что Анна так долго и настойчиво скрывала под своим платочным раструбом, в меня осколком ее горя вошла невыносимая боль. Это горе я почувствовал, как свое собственное. Я принял его. Теперь это было и моим горем.
После этого мы с Анной действительно стали ближе друг к другу. Она все реже, словно забывшись, накручивала свой раструб и все чаще открывала лицо. «С лица воду не пить», — я старался не замечать и не придавать значения ее стараниям скрыть смущение по этому поводу.
Прошло еще несколько дней, я окончательно оправился, во всяком случае, так мне казалось, и с большой охотой помогал по хозяйству. Я уже не только колол и рубил дрова, но начал потихоньку их заготавливать. Зима на севере длинная, и много дров не бывает. Чувал приходилось постоянно топить, через день-два Анна в наружной печи готовила лепешки, шаньги с ягодами, ватрушки. Поэтому я по большей части и занимался дровами. В лесу приходилось пробираться по глубокому снегу пешком, поскольку лыжи деда Прохора не годились. Я находил и валил очередную сухару, распиливал ее на длинные чурки и на ручной нарточке свозил к избе.
Кроме того, Анна научила меня ставить на зверей петли, свежевать их тушки, ощипывать рябчиков и глухарей, добывать подледным ловом рыбу и многому другому.
Время шло. Зима набрала силу и теперь щедро посылала на землю то морозы, то ветер, то снег, а чаще всего все вместе. По утрам я расчищал тропинки, ведущие к навесу, на котором хранились припасы еды, к дровянику, площадку вокруг печи. Анна готовила завтрак. Потом я отправлялся за дровами, а Анна проверять поставленные накануне петли, ловушки, капканы.
В тот вечер Анна долго готовила свое снадобье. Я со своей лежанки привычно наблюдал, как она достает странные берестяные коробочки, туесочки, открывает, по щепотке что-то берет из них и бросает в кружку. Затем заливает кипятком, ставит на полуостывшие угли и при этом, как обычно, что-то тихо шепчет. Для меня это стало привычным делом. Пока снадобье готовилось, я, как правило, дремал, а просыпался, когда она подносила к моим губам готовое питье.
На этот раз мне показалось, что запах настоя был несколько иным, в отличие от предыдущих, и на вкус более терпким, в то же время подслащенный какой-то ягодой, с привкусом хмельного меда.
Выпив все, что было в кружке, я будто слегка опьянел, голова приятно закружилась, и я снова провалился в сон. И, вроде, как действительно уснул. Стали появляться какие-то странные видения; звезды, пучки света и черные тени. Эти тени, как огромные полотнища, то раздувались, то плавно опадали, как от ветра, которого я не чувствовал. Тем не менее, меня будто кто-то подхватил и понес, закружил, закачал, вызывая необычайное наслаждение. Я парил среди звезд, тумана, света и тьмы, пока не почувствовал легкое, невесомое прикосновение к своему лбу.
— Тщи-и-и, — неожиданно услышал я над собой едва слышимый шепот. Голос показался незнакомым, я никогда его не слышал раньше. Он был совсем рядом. На лицо легла мягкая ткань, и я почувствовал, как она стягивается на затылке, закрывая глаза.
— Тщи-и-и, — повторилось, и я ощутил на щеках мягкие, невесомые ладони. Они гладили меня, прикасались к губам, забирались в бороду, обхватывали шею, плечи.
Я попытался привстать, но руки и ноги оказались то ли привязаны, то ли обессилены настолько, что я не мог пошевелить и пальцем. Прикосновения все больше меня волновали, причем волновали как мужчину. Они становились все более настойчивыми и откровенными. Ладони жадно и все же с нежностью пробегали уже по всему телу, забираясь в наиболее чувствительные и взрывоопасные места, то замирая, то томно и алчно гладя.
Эта игра прикосновений заводила: мое тело само стало отзываться, подыгрывать, входить в ритм, выгибаться, пульсировать, трепетать, тянуться навстречу, звать, просить большей откровенности. И она пришла. Я почувствовал на своем лице губы, жаркие, жадные, сладкие. Они обежали лицо, встретились с моими губами, напились, стали опускаться ниже. Шея, грудь, живот, и еще ниже и еще. «Да! Да!» — я то ли кричал, то ли хотел закричать. Было ощущение, что я больше не принадлежу себе, я где-то в другом непривычно огромном масштабе, другой реальности. В каком-то безумном ритме, меня все глубже и глубже с мыслями и плотью втягивало, всасывало в огромную, просто гигантскую сладостную воронку. Это было на грани сумасшествия. Кульминацией оказался взрыв моей мужской сути, который вырвал меня, швырнул в бездну и отключил сознание.
Иллюстрация в
анонсе: иллюстрация Александры Раевой
